– Невероятно… Слушай, Тонька, приезжай ко мне!
– Не могу, Маринучка.
– Почему?
– Веду своих в Крэмл.
– В Кремль? Чего там смотреть? Ментов что ли?
– Не знаю. Чего-нибудь. Мне все равно… Может мы потом обедать вместе?
– Давай. А где?
– Метрополь? ЦДЛ? А может в нашем?
– Да ну. Давай где-нибудь подальше.
– У Сережи?
– Он сидит полгода уже, твой Сережа.
– Как?
– Так. За фарцу иконами. Но это неважно, все равно поехали туда.
– O'kay. Я за тобой заеду. Около двух.
– Жду, милый.
В два они уже сидели за квадратным ореховым столиком, ожидая возвращения проворного официанта.
Тони курил, не переставая улыбаться. Марина, оперевшись локтями о стол, а подбородком – о сцепленные пальцы, смотрела на него.
Тони. Тоничка. Тонька.
Все такой же: пшеничные – ежиком – волосы, брови, усы. Шведская оптика в пол-лица, курносый нос. Светло-серый костюм, темно-серый галстук с голубым зигзагом.
– Ну, как же ты поживаешь, Тонька-перетонька?
– Нормально. А ты?
Марина вздохнула, вытянула из квадратной коробки сигарету, и тут же перед глазами вспыхнул огонек.
– Мерси. Я вроде тоже ничего.
– Ты какая-то грустная. Почему?
– Не знаю. Это неважно. Ну ее к чорту эту грусть.
– Правильно.
Официант принес водку, черную икру, масло, горячие, белые от муки калачи и салат «Столичный».
– Отлично, – Тони подхватил запотевший графинчик, разлил, – Мери, я хочу выпить за…
Но Марина, порывисто протянув свою узкую руку, коснулась его пальцев, подняла свою рюмку:
– Милый, милый Тони. Знаешь… как бы тебе это объяснить… вобщем… Ну их всех на хуй! Пусть цветет все хорошее. А все плохое катится в пизду. Гори вся грусть-хуйня синим пламенем!
Тони восхищенно качнул головой, чокнулся, оттопырив мизинец:
– Браво! Давно не слышал такого!
Марина опрокинула рюмку и тут же поняла, что сегодня сможет безболезненно выпить литр этой обжигающей прекрасной жидкости.
– Прелесть… – пробормотала она, отломила дужку калача, намазала маслом, потом икрой.
Тони принялся за салат. Забытые сигареты дымились в пепельнице, обрастая пеплом.
– А почему ты всего на три дня? – спросила она, с жадностью уничтожая блестящий икрой хлеб.
– Так получилось. Я же теперь не фирмач, а учитель русского языка.
– С ума сойти. Значит мы товарищи по несчастью?
– Почему – по несчастью?
– Потому что потому, – пробормотала Марина и кивнула, весело потирая руки, – Наливай!
Водка снова прокатилась по пищеводу, калач хрустел корочкой, дышал теплым мякишем.
Тонины очки блестели тончайшими дужками, пшеничные волосы топорщились.
«Господи, если он меня не выведет из ступора, тогда просто ложись и помирай. Да, собственно, какого хрена я раскисла? Что случилось? С Сашкой поругалась? Ну и чорт с ней. Новую найдем. Сон плохой приснился? Подумаешь! Ишь, раскисла, как простокваша. В руках себя держать надо, Мариночка.»
– Тонька, расскажи как там у вас? Ты Витю часто видишь?
– Виктора? Да. Он про тебя интересуется очень. Вспоминает.
– Серьезно? А как у него вообще? Он где пашет?
– Работает? На «Свободе».
– У этих алкоголиков? Молодец!
– Да у него все o'kay. И второй сын родился.
– Ни фига себе, – Марина тряхнула головой, поедая вкусный салат, – Ну, за это выпить сам Бог велел.
– Да, да! – засмеялся Тони, наполняя рюмки.
Чокнулись, выпили.
Марина быстро расправилась с салатом, взяла сигарету:
– Тонь, а ты чего не пойдешь на «Свободу» или на «Голос» на какой-нибудь?
Он махнул рукой:
– Ааа, зачем. Меня тогда сюда никогда не пустят. А я скоро буду писать диссертацию.
– Какую?
– «Семантика „Луки Мудищева“!
– Ой! Тонька! Это ж моя любимая поэма!
Тони молниеносным движением поправил очки, сцепил пухлые пальцы и, безумно выпучив глаза, затараторил, нещадно коверкая слова и путая ударения:
На передок фсе бабы слябы –
Скажу вам вправту, не таяс –
Но уж такой иеблывой бабы
И свэт не видел отродас!
Парой он ноги чут волочит,
Хуй не стоит, хот отруби.
Она же знат того не хочэт:
Хот плачь, а всье равно иеби!
Марина расхохоталась:
– Ой, не могу! Тонька!
А он, трясясь наподобие сумасшедшего Франкенштейна, – тараторил дальше:
Иебли ее и пожилыэ
И старики и молодые –
Всияк, кому иебла по нутру
Ее попробовал диру!
Марина корчилась от смеха на своем ореховом стуле, с соседних столов смотрели с любопытством, официант стоял рядом, не решаясь снять с подноса тарелки со стерляжьей ухой.
– Хватит, милый… не могу… умру, хватит! – взмолилась Марина.
Тони внял мольбам, остановился на полуслове, кивнул официанту.
И вот Марина уже ест приправленную укропчиком вкуснятину, искоса поглядывая на Тоньку.
Тонька-Тоничка… Сколько времени утекло. А кажется совсем недавно пожал ей руку щеголевато одетый американец, мило протянув:
– Тооны.
Это «Тоны» они потом долго мусолили, дурачась и потешаясь.
Он был богат, смел, предприимчив, любвеобилен. Катал ее на белом мерседесе по Садовому кольцу, выжимая 150, а за окнами мелькали золотые семидесятые с распахнутыми, ломящимися жратвой, выпивкой и диссидой посольствами, с толпами ебливых иностранцев, с дешевым такси, с чемоданами фарцы, с чудовищным количеством подпольных художников, поэтов, писателей, одержимых идеей эмиграции, но все-таки еще не эмигрировавших.
– Тонь, а помнишь как мы у французов ночевали?
– Это когда ты стекло разбила?
– Ага. Я тогда эту бабу, советницу по культурным связям отлекарить все хотела, а ты мне не давал.
– О, да! Я есть дэспот в любви! – захохотал Тони, капая на скатерть, – Лучше меня отминэтить, чем ее отлэкарить!
– Дурак! – хохотала Марина, давясь ухой, – Я бы успела и то и другое!
– О нееет, Мери! – протянул он опять корча из себя сумасшедшего (на этот раз пастора), – Нельзя слюжить двум господам сразу! Дом раздэлившейся не вистоет! Или минет или лекар!
Марина хохотала с полным ртом, прикрывшись покоробившейся от крахмала салфеткой.
А он – вытянувшийся, чопорный, охуевший от аскезы и галлюцинаций, с неистово сжатыми у груди руками – кивнул проходящему мимо официанту, скосил выпученный глаз на пустой графин:
– Сын мой, еще полькило, пожалюста!
И сын с носом Гитлера, прической Гоголя, усами Горького принес новый графин, а вместе с ним – запеченую в тесте осетрину.
– Нет, с тобой просто помереть недолго, – пробормотала Марина, вытерев слезы и закуривая, – И напишут потом – убита рассчетливым смехом американского шпиона!
– Я бы хотел умереть за таким столом, – проговорил он, отделяя вилкой кусочек осетрины и отправляя в рот, – Ммм… заебысь!
– Откровенно говоря, не думала что у них по-прежнему так хорошо готовят…
Тони наполнил рюмки, пожал плечами:
– Все равно мне показалось, что выбор меньше.
– Да уж конечно больше не будет. Вы вон взвинчиваете гонку вооружений, пытаетесь задушить нашу молодую страну.
Тони легонько постучал кулаком по столу, прорыча:
– Да! Мы поставим вас на кольени! Мы превратим вас в рабов! Разрушим вашу культуру! Спилим берьезки! Развалим церкви! Повьесим на ваши шеи тяжкое ярмо капитализма!
Марина втянула голову в плечи, как пантера, блестя глазами, зашипела ему в ответ:
– А мы будем сплачивать трудящихся всей планеты в борьбе против гнета американского империализма, против политики «большой дубинки», против огнеопасных игр мракобеса Рейгана за мир во всем мире, за полную и окончательную победу коммунизма на нашей планете!
– Браво! – расхохотался Тони, поднимая рюмnку, – За это надо пить!
– Хай, хай, эмерикен спай! – чокнулась с ним Марина и лихо проглотила водку.
Тони выпил, дернулся:
– Уаа… какая она у вас… это…
– Горькая?
Он затряс головой, цепляя на вилку кусок осетрины:
– Нет… не горькая, а… как бы это сказать… ну… кошмарная!
– Кошмарная?
– Да.
Марина пожала плечами:
– Ну не знаю. А что виски лучше, по-твоему?
– Лучше.
– А чего ж ты водку заказал?
– Я ее люблю, – ответил он, склоняясь над тарелкой, и Марина заметила как неуклюже двигаются его руки.
– А почему любишь?
– А я все русское люблю.
– Молодец. Я тоже.
Марина оглянулась.
В полузашторенных окнах уже сгущался вечерний воздух, музыканты настраивали электрогитары, ресторан постепенно заполнялся публикой.
Официант унес тарелки с осетровыми останками и вернулся с двумя розетками мороженого.
– О, отлично, – Тони потянулся к мороженому, – Это русская Сибир…
Глаза его плавали, не фокусируясь ни на чем, он замедленно моргал, еле шевеля побелевшими губами.
– Тони, милый, ведь ты же в жопу пьяный, – Марина взяла его за безвольную мягкую руку, – Может тебе плохо?
– Нет, чьто ты… я… я…-он отшатнулся назад, – I'm sort of shit-faced.
Он потянул к себе мороженое и опрокинул розетку. Подтаявшие шарики красиво легли на сероватую скатерть.