Дальнейшие события развивались очень стремительно. За Терентьевым уже было установлено наблюдение, факт передачи письма наружка зафиксировала, но брать физика решили чуть позже, когда последует реакция американцев и произойдет первый контакт. Это случилось буквально через пару дней. Взять Терентьева тихо и интеллигентно не получилось. У него сдали нервы, он попытался удрать, устроил скандал, когда его запихивали в машину.
В результате сообщение об аресте все-таки просочилось в прессу, промелькнуло в маленькой желтой газетке, в разделе криминальных новостей.
Бриттен и раньше замечал разные странности в поведении и контактах своего однокашника Стивена Ловуда, но после ареста Терентьева стал всерьез подозревать его и имел глупость пойти с ним на прямой, откровенный разговор, припереть к стенке.
Физика через неделю тихо отпустили. После первого же допроса стало ясно, что впредь он вряд ли предпримет подобные попытки и полученный урок запомнит на всю жизнь. А что касается долга Костика, кредиторов арестовала милиция при облаве, и как-то все само рассосалось.
Григорьеву надо было четко определить, что ему может быть известно, а что нет. Он понимал, что, выдавая Макмерфи свою гениальную версию, серьезно рискует, и решил взять тайм-аут, заявил, что Христофор голоден и его пора кормить.
* * *Следователь Лиховцева Зинаида Ивановна долго зевала, ворчала и отказывалась дать санкцию на обыск.
— Шура, сначала изволь объяснить, почему ты так уверен?
— Объяснять придется сутки, просто поверьте мне, один раз в жизни, поверьте на слово!
— Ага, я тебе поверю, а потом меня с работы вышибут, вся моя выстраданная кристальная репутация пойдет коту под хвост.
— О! Зинаида Ивановна, я вам кота подарю, из горного хрусталя, у вас ведь нет хрустального кота?
— Прекрати, Шура, половина третьего ночи, я в конце концов пожилая женщина, я спать хочу!
В половине четвертого майор Арсеньев, старший лейтенант Остапчук и старший следователь по особо важным делам Лиховцева, подобрав во дворе в качестве понятых молодую парочку, которая выгуливала ирландского сеттера, вломились самым беспардонным образом в маленькую однокомнатную квартирку на Беговой, в которой проживал Феликс Нечаев. Просто позвонили в дверь и сказали:
— Милиция! Извините за беспокойство, откройте, пожалуйста. В соседней квартире произошло ограбление, нам нужны понятые.
Феликс поверил и открыл.
В его доме царил идеальный порядок. На полках аккуратными рядами стояли кассеты с порнографией, триллерами, документальными фильмами о маньяках, казнях, сексуальных извращениях. Отдельно, на почетном месте, выстроились кассеты с записями ток-шоу, в которых он участвовал. В красивой шкатулке, отделанной перламутром, лежал рулон широкого лейкопластыря, ножницы и три тюбика губной помады, суперстойкой, разных оттенков, от алого до темно-вишневого.
Пистолет “ИЖ-77” нашли почти сразу. Феликс не отличался богатой фантазией и спрятал его в ящике с нижним бельем.
Он держался удивительно спокойно.
— Как вы догадались? — спросил он Арсеньева, когда увидел у него в руках пистолет.
— По скелету в юбочке, — ответил Саня. Когда его усадили в машину, он потребовал, чтобы на допросах, следственных экспериментах непременно присутствовали съемочные группы популярных криминальных программ.
Глава 35
Доктор Сацевич Валентин Филиппович, лечащий врач Галины Дмитриевны, встретил Арсеньева и Машу у ворот больницы. Было ясное прохладное утро, начало одиннадцатого.
— Евгений Николаевич звонил полчаса назад, предупредил, что вы приедете, но не сказал, что так рано.
— Интересно, как он сам умудрился проснуться после вчерашней бурной ночи? — прошептала Маша Арсеньеву на ухо, пока они шли по пустым больничным коридорам.
— Будильник поставил, — хмыкнул Арсеньев, — я же предупредил его, что весь день буду занят и могу подъехать в больницу только с утра, вот он и расстарался.
— Что, простите? — доктор оглянулся. Он шел впереди и услышал их шепот.
— Ничего, это мы так, между собой, — улыбнулась ему Маша.
Они поднялись на третий этаж. На последней ступеньке Маша споткнулась о складку ковра и машинально схватила Арсеньева за руку. Пальцы у нее были ледяные, и ему даже показалось, что они слегка дрожат.
— Вам холодно? — спросил он, наклонившись к ее уху.
— Да, немножко. Знобит от недосыпа, — прошептала она, все не отпуская его руку.
Лицо ее казалось страшно бледным, возможно, из-за мертвенного света люминесцентных ламп в коридоре.
— К сожалению, пока я не могу позволить вам поговорить с самой Галиной Дмитриевной. У нее совсем недавно был тяжелый приступ, и я не знаю, как она отреагирует на незнакомых людей, — сказал доктор.
— Она вот в этой палате? — спросила Маша, кивнув на закрытую широкую дверь.
— Да, а что?
— Ничего. Просто так… На этаже есть другие больные?
— Сейчас нет. Тут у нас только две палаты для VIP-больных, вторая пустует. Милости прошу ко мне в кабинет.
В кабинете у Сацевича было очень уютно. Маша упала в широкое мягкое кресло, закрыла глаза и потрясла головой. Доктор вызвал сестру и попросил принести кофе.
— Совершенно темная и загадочная история с телефоном, — произнес он, глядя то на Арсеньева, то на Машу, — никогда ничего подобного в моей клинике не случалось. Я очень буду вам признателен, если вы выясните, каким образом это могло произойти.
— Галина Дмитриевна выходит на прогулки? — спросил Арсеньев.
— Да, конечно, каждый день, обязательно в сопровождении сестры или няни. Вы думаете, кто-то мог ей передать телефон во время прогулки? Сразу скажу: это совершенно исключено. У нас серьезная охрана, посторонний человек не может проникнуть на территорию, к тому же кто-то всегда рядом.
— У нее диагноз — инволюционный психоз? — спросила Маша.
— Да, депрессивная форма, почти классический случай. Тоска, тревога, бред Котара.
Сестра вкатила столик, накрытый салфеткой. В кабинете вкусно запахло свежим кофе.
— Что такое бред Котара? — прошептал Арсеньев Маше на ухо.
— Бред собственной отрицательной исключительности, самообвинения, — тихо ответила Маша.
От первых глотков кофе щеки ее слегка порозовели. Она с удовольствием съела шоколадное печенье, окончательно пришла в себя и обратилась к Сацевичу:
— Скажите, Валентин Филиппович, течение непрерывное или приступообразное, с рецидивами?
— Вы, простите, врач? — удивился и почему-то слегка обиделся Сацевич.
— Нет. Я психолог, — Маша ласково улыбнулась ему. — Кофе у вас действительно отличный.
— Да… Понятно… — он принужденно откашлялся, — я думал, вы тоже из милиции. Ну ладно. Течение приступообразное. Приступы случаются нечасто, но достаточно бурно.
— А вылечить ее в принципе можно? — подал голос Арсеньев.
— Как вам сказать? Я боюсь, что на изначальный диагноз у нас накладываются элементы раннего сенильного слабоумия. Это серьезно усложняет картину.
— Простите, а какие именно вы наблюдали симптомы слабоумия? — спросила Маша.
— Ну иногда она притаскивает всякий мусор в палату из парка. Однажды это была старая открытка с какой-то актрисой, потом кукла.
— Кукла? — хором переспросили Арсеньев и Маша.
— Да, старая пластмассовая кукла, образца шестидесятых. Сейчас, по-моему, таких не делают. Она валялась под лавочкой, на которой обычно Галина Дмитриевна сидит во время прогулок.
— Она что, нянчилась с ней? Играла? — спросила Маша.
— Нет. Просто принесла с собой и положила в тумбочку. Потом был тяжелый приступ.
— После того как у нее забрали куклу?
— Да. Но не потому, что ее забрали.
— Еще какие предметы она находила под лавочкой? — спросил Арсеньев.
— Ну я не знаю, всякую ерунду, — поморщился доктор, — например, вот, книжку, старую, промокшую. Кажется, она у меня где-то здесь валяется.
— Можно посмотреть? — спросила Маша.
— Пожалуйста, если, конечно, найду, хотя, честно говоря, я не понимаю, какое отношение это имеет к мобильному телефону Евгения Николаевича, — доктор долго рылся в ящиках своего стола, ворчал и наконец достал маленький потрепанный томик стихов Есенина.
– “Гале от Любы, с надеждой на скорую встречу, 7 июня 1964”, — Маша прочитала вслух дарственную надпись и посмотрела на Арсеньева. Он в ответ едва заметно кивнул и обратился к доктору:
— А где остальные вещи? Открытка, кукла?
— Выкинули, — пожал плечами доктор, — зачем хранить мусор? Книжка — совсем другое дело. Я, знаете, книголюб, не могу выкидывать книги, рука не поднимается.
— Валентин Филиппович, вы не дадите нам это с собой на несколько дней?
— Конечно. Правда, не понимаю зачем.