Но возможна и другая, более тонкая причина для подражания и примечания.
Вот фрагмент, относящийся к шампанскому в «Пирах» Баратынского (изд. 1821 г., строки 129–39):
В стекло простое бог похмелья
Лил через край, друзья мои,
Свое любимое Аи.
Его звездящаяся влага
Недаром взоры веселит:
В ней укрывается отвага,
Она свободою кипит,
Как пылкий ум, не терпит плена,
Рвет пробку резвою волной,
И брызжет радостная пена,
Подобье жизни молодой.
В издании 1826 г., сразу после восстания декабристов, цензору не понравилось сравнение (строки 135–36) свободы и гордости:
Как гордый ум, не терпит плена…
Оно было потом изменено (возможно, Дельвигом — так полагает Гофман в своем издании произведений Баратынского в 1915 г.) на:
Она отрадою кипит,
Как дикий конь, не терпит плена.
Что позволено лошади, не позволено человеку.
(В последней, 1835 г., редакции сравнение звучит так: «Оно и блещет, и кипит / Как дерзкий ум не терпит плена» и т. д.).
В письме Баратынскому его друг Дельвиг, который опекал издание «Пиров» и «Эды» (опубликованных вместе), сообщает о своих бесплодных усилиях добиться от цензора разрешения напечатать первоначальные строки: «Цензуру, — по его словам, — перебесили» дела с «Андре Шенье».
Вполне возможно, Пушкин, который в это время переписывался и с Дельвигом, и с Баратынским, увековечил свою осведомленность о нелепой замене, потребованной цензурой, и добавил озорную строку — «подобье того-сего», невинную на вид цитату, сразу напоминавшую «Пиры» тем, кто был в курсе дела.
«Андрей Шенье», упомянутый Дельвигом, — элегия, сочиненная Пушкиным в начале 1825 г. и оплакивающая смерть Шенье на гильотине в 1794 г., в конце эпохи народной тирании. Она состоит из 185 вольных ямбических стихов, посвящена Николаю Раевскому и впервые опубликована (8 окт. 1825 г.) с цензорской купюрой — около сорока строк (21–64 и 150) в «Стихотворениях Александра Пушкина», вышедших в свет 28 дек. 1825 г., через две недели после восстания декабристов. Злонамеренные или наивные читатели распространили списки этих строк (в них Шенье взывал к «священной свободе» и свержению царей) под произвольным заголовком «На 14 декабря» (его дал некий Андрей Леопольдов, студент Московского университета); вследствие этого озадаченная полиция стала докучать Пушкину и арестовала владельцев рукописных экземпляров. Элегия, включающая в себя запрещенный фрагмент, на самом деле не имеет ничего общего с событиями в России, кроме ненамеренной ассоциации: в ходе критики робеспьеровского режима террора превозносится (как в оде «Вольность» в 1817 г.) Свобода, основанная на Законе.
2 Ср. четырехстопное стихотворение Вяземского, посвященное поэту Давыдову (1815, строки 49–52):
…дар волшебный
Благословенного Аи
Кипит, бьет искрами и пеной! —
Так жизнь кипит в младые дни!
5 Ипокреной. Источник на горе Муз — Геликоне в Беотии. Возник от удара копыта Пегаса, крылатого коня, символа поэтического вдохновения.
9 Последний бедный лепт. По замечанию Томашевского (в Сочинениях 1957, с. 597), это — ироническая цитата из послания Жуковского, в 484 александрийских стихах, «Императору Александру» (1814, строки 442–43):
Когда и Нищета под кровлею забвенья
Последний бедный лепт за лик твой отдает…
XLVI
Но измѣняетъ пѣной шумной
Оно желудку моему,
И я Бордо благоразумной
4 Ужъ ныньче предпочелъ ему.
Къ Аи я больше не способенъ;
Аи любовницѣ подобенъ
Блестящей, вѣтреной, живой,
8 И своенравной, и пустой...
Но ты, Бордо, подобенъ другу,
Который, въ горѣ и въ бѣдѣ,
Товарищъ завсегда, вездѣ,
12 Готовъ намъ оказать услугу,
Иль тихой раздѣлить досугъ.
Да здравствуетъ Бордо, нашъ другъ!
Эта строфа, как и предыдущая — XLV, — очень слабая, изобилующая привнесенными банальностями.
5 Бордо. «Кроваво-красный пенящийся сок» бордо предпочитает также Джон Гэй («Вино», 1708).
Дюси в стихотворении «Мадам Жоржет В. К.» превозносит Бордо в сходных выражениях (строки 2, 8):
Oui, je bois [ses] coupes vermeilles;
....................................................
Calme et vieux, c'est le vin des sages.
<Да, я пью бокалы алой влаги
.................................................
Эта влага — старое и успокаивающее вино мудрецов>.
5, 6 Аи. См. коммент. к строфе XLV, 1.
11–14 Хороший пример отрезвляющего и тормозящего эффекта в результате последовательности строк со скольжением на второй стопе после порыва воспоминаний.
XLVII
Огонь потухъ; едва золою
Подернутъ уголь золотой;
Едва замѣтною струею
4 Віется паръ, и теплотой
Каминъ чутьдышетъ. Дымъ изъ трубокъ
Въ трубу уходитъ. Свѣтлый кубокъ
Еще шипитъ среди стола.
8 Вечерняя находитъ мгла...
(Люблю я дружескія враки
И дружескій бакалъ вина
Порою той, что названа
12 Пора межъ волка и собаки,
А почему, не вижу я.)
Теперь бесѣдуютъ друзья:
4–7 В рукописной заметке (см.: Сочинения 1949, VII, 171) Пушкин пишет: «Наши критики долго оставляли меня в покое. Это делает им честь: я был далеко в обстоятельствах не благоприятных. По привычке полагали меня все еще очень молодым человеком. Первые неприязненные статьи, помнится, стали появляться по напечатанию четвертой и пятой песни [в начале 1828 г.] Евг<ения> Онегина. Разбор сих глав, напечатанный в Атенее [1828, подписанный „В.“ и написанный Михаилом Дмитриевым] удивил меня хорошим тоном, хорошим слогом и странностию привязок. Самые обыкновенные риторические фигуры и тропы останавливали критика: можно ли сказать „стакан шипит“, вместо „вино шипит в стакане“? „камин дышит“, вместо „пар идет из камина“?»
9–13 Интонация этого заключенного в скобки высказывания очень близка интонации высказывания о Руссо в главе Первой, XXIV, 9–14.
12 меж волка и собаки. Знакомый галлицизм — «entre chien et loup», — восходящий к тринадцатому веку («entre chien et leu»), означающий сумерки — время дня, когда уже слишком темно, чтобы пастух мог отличить свою собаку от волка. В этом выражении находили и эволюционистский смысл, а именно в описании перехода дня в ночь в понятиях промежуточной стадии между двумя очень близкими друг другу видами животных.
XLVIII
— «Ну, что сосѣдки? Что Татьяна?
Что Ольга рѣзвая твоя?»
— «Налей еще мнѣ полстакана...
4 Довольно, милый... Вся семья
Здорова; кланяться велѣли.
Ахъ, милый, какъ похорошѣли
У Ольги плечи, что за грудь!
8 Что за душа!... Когда нибудь
Заѣдемъ къ нимъ; ты ихъ обяжешь;
А то, мой другъ, суди ты самъ:
Два раза заглянулъ, а тамъ
12 Ужъ къ нимъ и носу не покажешь.
Да вотъ... какой же я болванъ!
Ты къ нимъ на той недѣлѣ званъ.»
XLIX
— «Я?» — «Да, Татьяны имянины
Въ субботу. Олинька и мать
Велѣли звать, и нѣтъ причины
4 Тебѣ на зовъ не пріѣзжать.»
«Но куча будетъ тамъ народу
И всякаго такого сброду...»
— «И, никого, увѣренъ я!
8 Кто будетъ тамъ? своя семья.
Поѣдемъ, сдѣлай одолженье!
Ну чтожъ?» — «Согласенъ.» — Какъ ты милъ!
При сихъ словахъ онъ осушилъ
12 Стаканъ, сосѣдкѣ приношенье,
Потомъ разговорился вновь
Про Ольгу: такова любовь!
Здесь каждый что-то забывает: Ленский забывает (но потом, к несчастью, вспоминает) о приглашении Онегина к Лариным; Онегин забывает о ситуации, в которой оказалась Татьяна; Пушкин путает даты. Не вспомни Ленский вдруг то, что его ангел-хранитель пытался заставить его забыть, не было бы ни танца, ни дуэли, ни смерти. Здесь начинается ряд беспечных, безответственных поступков Онегина, фатально ведущих к несчастью. Создается впечатление, что скромный семейный праздник, обещанный Ленским в наивном рвении зазвать друга, Онегину еще менее приемлем — хоть и по иной причине, чем праздник многолюдный. Что же могло заставить его предпочесть интимную обстановку многолюдию? Жестокое любопытство? Или Татьяна нравилась ему все больше после их последней встречи более пяти месяцев назад?