При всем его пугающе хулиганском обличии, Дэйв был выпускником «Радли», одной из сильнейших закрытых частных школ. Да, собственно, почти все мы, студенты отделения английской литературы, получили частное образование. И сколь бы ни были мы не уверены в себе, как бы ни страшились разоблачения нашей академической несостоятельности, мне трудно даже вообразить, какими пугающе уместными здесь и чуждыми им представлялись мы тем, кто прибыл в Кембридж из государственных школ, юным мужчинам и женщинам, которые никогда еще не покидали родных домов и не встречали в таких количествах порождений частных школ. Несколько месяцев спустя студент, закончивший единую среднюю школу на юго-востоке Лондона, рассказал мне, как странно он себя чувствовал, оказавшись в меньшинстве. В те дни частное образование получало примерно 3 процента населения страны, и вот он приехал в Кембридж — представитель великих 97 процентов, почему-то чувствующий себя трубочистом, протырившимся на ежегодный «Бал охотников». Сколько бы ни силился Кембридж изображать себя чисто академическим учебным заведением, единственным критерием доступа в который являются успехи в учебе, преобладающим выговором был в нем выговор выпускников частных школ. И для того, чтобы не обозлиться, не измучиться своей неуместностью в этой среде, требовалась особая вера в себя и сила характера.
Я и понятия не имел о том, какого рода впечатление произвожу. Да нет, неправда. Боюсь, я имел об этом понятие очень даже ясное. Одевался я обыкновенно так: куртка из харисского твида и с кожаными пуговицами, рубашка из «вийеллы» и вязаный галстук, ягнячьей шерсти джемпер с треугольным вырезом, зеленые вельветовые штаны и начищенные до блеска коричневые полуспортивные ботинки. Фирменная копна волос и трубка в зубах придавали мне вид того, кем я и был весь предыдущий год, — младшего учителя маленькой сельской приготовительной школы, ну, может быть, с легкой примесью засекреченного ученого времен Второй мировой. Впрочем, какое бы впечатление я ни производил, в нем безусловно не было ничего от хипповатого юного рокера эпохи «Клэш» и «Дэмнд».
Шахматы, классическая литература, классические композиторы, любознательность и каверзность[40]
Оказалось, что в «Куинзе» действительно было два декана — декан церкви и тот, который отвечал за обучение. В каждую первую неделю месяца один из них устраивал прием, где нас угощали хересом и где я неизменно вступал в беседу с первокурсником по имени Ким Харрис. Красивый — напоминавший мне молодого Ричарда Бёртона,[41] — он словно излучал мощную смесь строгости, скрытности, привлекательности и непредсказуемости, которую я не смог не счесть интригующей. Подобно мне, он отличался от других первокурсников — с одной стороны, тем, что выглядел более зрелым и взрослым, а с другой — нескрываемо возвышенными представлениями о том, чем должен являться Кембридж. Образование он получил, как я вскоре выяснил, в «Болтоне», независимой дневной школе, которая одним-двумя поколениями раньше дала Кембриджу и благодарному человечеству Иэна Маккеллена.[42] В «Куинзе» Ким собирался изучать классическую литературу. Одевался он примерно так же, как я, разве что башмаки носил совсем спортивные, а пуловеры его (с треугольным вырезом) были связаны из чистейшего, очень дорогого кашемира. Он даже умел носить, не производя нелепого впечатления, галстук-бабочку, а это великое искусство, уж вы мне поверьте. Мы подружились почти мгновенно, как это бывает лишь в молодости. И нам даже в голову не приходило посещать всякого рода вечеринки и приемы поодиночке, друг без друга.
— Ты гей? — спросил я у него в самые первые дни нашего знакомства.
— Скажем так, я знаю, кто я, — таким был его чопорный и маловразумительный ответ.
Помимо свободного владения древнегреческим и латынью Ким обладал еще одним даром — и обладал на уровне, который представлялся мне сверхчеловеческим. Он был шахматным гроссмейстером. В «Болтоне» Ким не просто играл с Найджелом Шортом,[43] но в определенной мере и обучал игре этого мальчика, уже тогда приобретшего славу величайшего из вундеркиндов, когда-либо рождавшихся в Англии. В десятилетнем возрасте Найджел победил великого Виктора Корчного, а ныне, в четырнадцать, должен был вот-вот стать самым молодым в истории шахмат международным гроссмейстером. Ким же был «просто» гроссмейстером, однако это означало, что его мастерства хватало для игры вслепую, — и я то и дело приставал к нему с просьбами продемонстрировать этот фокус. Не глядя на доску, он громил на ней любого желающего.
Впервые увидев, как он это делает, я вспомнил, что давно уже собирался спросить его кое о чем.
— Ким, — сказал я, — помнишь, когда мы только-только познакомились на хересном приеме декана, нам обоим попалась на глаза шахматная доска, и я спросил, играешь ли ты в шахматы?
— Помню.
— А помнишь, что ты мне ответил?
Брови Кима приподнялись:
— Нет, не думаю.
— Ты ответил: «Скажем так, я знаю ходы».
— Верно, знаю.
— Ты знаешь не только ходы, но и еще кое-что.
— О чем ты?
— А вот о чем: если ты так отвечаешь на вопрос, играешь ли ты в шахматы, как прикажешь толковать твой ответ на вопрос «Ты гей?» — а именно: «Скажем так, я знаю, кто я»?
Ким происходил из богатой семьи, родители его осыпали единственного сына всеми мыслимыми предметами роскоши, включая и великолепную стереосистему «Бэнг и Олафсен», на которой Ким слушал Вагнера. И подпевал Вагнеру. И дирижировал Вагнером. И жил им.
Сам я влюбился в Вагнера еще в отрочестве, но в тайны больших его сочинений посвящен не был. Помимо прочего, я просто не мог позволить себе приобрести полный комплект оперных записей Вагнера. А Ким располагал, кроме нескольких «Лоэнгринов», и «Мейстерзингеров», и парочки «Парсифалей», еще и двумя полными циклами «Кольца»: живой байройтской записью Карла Бёма и сделанной «Декка» великой студийной записью «Кольца» Шолти, одним из шедевров граммофонной эры. Я знаю, разговоры о Вагнере нагоняют на людей скуку и беспокойство, и потому не стану на нем задерживаться. Скажем так, Ким завершил мое вагнерианское образование, и за одно это я останусь благодарным ему до скончания дней.
Он, я и его друг по «Болтону» Питер Спик, учившийся на философском отделении, сидели у проигрывателя и открывали для себя, понемногу впадая в экстаз, шедевры конца девятнадцатого столетия. Штраус, Шёнберг, Брамс, Малер и Брукнер стали для нас богами, а «БиО» Кима — нашим храмом.
Если вспомнить о том, что Британия бурлила, захлестываемая волнами анархических творений постпанковской эры, политическими неурядицами, которые были вызваны бесчисленными забастовками и избранием Маргарет Тэтчер в лидеры партии консерваторов, что на улицах страны скапливались груды неубранного мусора, что покойники оставались непогребенными, а инфляция свечой шла вверх, если вспомнить все это, кучка облаченных в твид кембриджских недорослей, повергаемых в судороги восторга чудесами «Метаморфоз» Штрауса и «Просветленной ночи» Шёнберга, представляется… представляется чем? Явлением совершенно правомерным. Целиком и полностью соответствующим тому, чем, предположительно, должно быть образование. Образование — это то, чему студенты научаются друг от друга между лекциями и семинарами. Вы сидите в комнатах однокашников, пьете кофе — сейчас, полагаю, его сменили водка и «Ред Булл», — делитесь своими восторгами, несете бог весть какую чушь о политике, религии, искусстве и космосе, а затем ложитесь в постель — в одиночку или все вместе, это уж дело вкуса. Я что хочу сказать — как еще можете вы научиться чему-то, как можете выгуливать ваш ум? Тем не менее меня немного шокирует картина, которую являл собой я — в моих твидовых куртках и вельветовых брюках, попыхивавший трубкой и слушавший шум, производимый немецкими поздними романтиками. Может быть, тогда-то я и сбился с правильного пути? Или как раз тогда на него и вступил?